CyberIndustrial Forum

[Brok]

Это отвратительная литература. Блестящая, дисциплинированная - и отвратительная...
[Ник Кейв. "И узре ослица ангела Божия"]

"Потребитель" - взгляд на внутренний мир иллюзии, галюцинации, ненависти к самому себе, поиск идентификации через разидентификацию заблудшей души. Всепоглощающая книга. Она не для брезгливых, хотя я уверен, что и ханжа будет заинтригован этой книгой. Текст, хоть и галюцинаторный, предельно ясен, четок, краток: рассказчик буквально потрошит себя перед читателем. В конце концов я оказался один на один с вопросом без ответа: являются ли галлюцинации искажением реальности или в действительности они ближе к реальности мира?
[Хьюберт Селби. "Последний поворот на бруклин"]

М. Джира - изумительный писатель, чья вера в мощь языка почти сверхъестественна. "Потребитель" - одна из наиболее чистых, наиболее пугающих и самых прекрасных книг, которые я читал за последние годы.
[Деннис Купер. "Шмон"]

Книга не рекомендуется для чтения людям с неустойчивой психикой.

[Brok]

Рецензия
Гниющая свинья потребляет

Джира Майкл
Потребитель (пер. с англ. Безуглова А.; под ред. Немцова М.)

Автор рецензии: Тендитный Сергей
Дата публикации: 29 сентября 2003 г.


Не знаю уж, что имел в виду лидер группы Майкл Джира, назвав свою группу "Swans", т. е. "Лебеди". Ничего конфетного - фактически, это был самый ужасный бэнд "индустриального" рока, за исключением немецких групп. Под страшный грохот шаманских барабанов и завывающий скрежет гитар Майкл диким голосом орал повторяющиеся как мантры незатейливые строчки вроде: "деньги - это святое, деньги - это плоть в твоих руках", или: "ничего нет, есть только ничтожество", или: "Иисус Христос - наш Господь". Теперь же выясняется, что помимо музыки господин Джира еще и литературой пробавлялся.
На обложке "Потребителя" напечатано: "Книга не рекомендуется для чтения людям с неустойчивой психикой". Подписываюсь обеими руками. Это редкий случай, когда рекламный анонс на обложке правдив абсолютно. В предисловии на полном серьезе обсуждается вопрос: как читать Майкла Джиру, чтобы остаться невредимым? И вопрос этот, поверьте, отнюдь не риторичен. Текст прожигает мозг подобно лазерному лучу. Первое впечатление таково, что автор стремится вызвать у читателя максимально возможное отвращение. Герои книги постоянно просыпаются в пустых комнатах на матрасах, пропитанных мочой. Затем они с упоением погружаются в галлюцинации собственного разлагающегося мозга.
По большому счету, текст носит откровенно делириумный характер, причем сии видения вызваны не какими-то там банальными веществами, а реальным распадом сознания. Самое страшное, что этот распад воспроизведен виртуозно. Скажу откровенно, меня начало трясти страниц через пятьдесят. Такой концентрированной патологии я не встречал, наверное, никогда. Господа Мамлеев и Сорокин по сравнению с Джирой настолько безобидны, что их книги можно читать ученикам младших классов.
Больше всего поражает, с какой маниакальной целеустремленностью герой погружается в бесконечные потоки физиологических выделений (их в книге очень много, особенно крови и гноя. Один из циклов рассказов так и называется: "Сочинение гниющей свиньи"). Совершенно ясно, что на дне он хочет что-то отыскать, но я так и не понял, что. Может быть, само дно, твердое и неразложимое, единственно нерастворимый остаток, на который можно опереться в море всеобщей диссолюции?
Не могу отказать себе в удовольствии привести вам небольшой пример сего героического трипа, рецепта счастья из "сочинения гниющей свиньи": "Чтобы разрешить проблему моего самосознания и его настойчивого отказа сгнить полностью, я развил идею, которая позволит мне полностью потерять всякое представление о том, что у меня есть какое-либо начало и конец: я буду плавать голышом в контейнере теплой крови… Мой рот будет крепко зашит, уши - залиты воском. Машина будет накачивать мои легкие вместо меня, так что я не буду затрачивать усилий на дыхание. Веки будут удалены, набор глазоснимков, управляемый с помощью компьютера, будет натянут на мои глаза, вшитый прямо в кожу вокруг. … Мое тело будет питаться внутривенными инъекциями, а испражнения - постепенно заполнять бак с кровью, в котором я буду плавать. В конце концов, я останусь парить в невесомости, поглощенный пучиной собственных отходов. В этом отстойнике будут выводиться животные, и в конечном счете они сожрут меня заживо. Я не буду чувствовать боли, я не буду чувствовать вообще ничего… Вот так я представляю себе истинное счастье".
В таком духе - 260 страниц. Рекомендуется только настоящим сумасшедшим, неустрашимым исследователям глубин подсознания, а также пытливым умам, желающим дойти до последней точки.


© «Книжная витрина», 2003.

[Brok]

Майкл Джира
СОПЕРЕЖИВАНИЕ

Когда мою сестру выпустили из психиатрической клиники, она приехала ко мне — жить в покосившемся и облупленном доме с одной кроватью: я купил его на ту небольшую сумму, которую мне после смерти оставили наши родители. Сестра приехала однажды средь бела дня в такси, без предупреждения. Должно быть, инстинктивно чувствовала, что я приму ее. Не знаю, как и почему они ее выпустили. Может, больница была переполнена, и ее заставили нацарапать свое имя на формуляре, после чего просто вытолкнули ее за дверь. А может, сама улизнула, когда никто не следил (а кто хватится в таком месте?), — она никогда не рассказывала мне, а я никогда ее не спрашивал. Она снова со мной, и я был так рад, что боялся разрушить эту сказку вторжением реальности. Все время — с тех пор как ее, захлебывающуюся плачем и смехом, с вытянутыми ко мне руками, все еще покрытыми сверкающими алыми перчатками крови наших родителей, уволокли, — я чувствовал себя, как после ампутации: будто ее, безумную, брыкающуюся и визжащую, вытянули прямо из моих внутренностей.

Дом мой стоял у автострады, прямо под воздушным коридором международного аэропорта Лос-Анджелеса, среди скопления выложенных в строгом порядке правильных прямоугольников, напоминающих закопченную решетку. Верхняя, жилая часть прямоугольника громоздилась на крыше открытого гаража. Когда безжалостный хор взмывающего и падающего воя обрушивался на дом сверху, гараж начинал резонировать утробным лязгом, будто кастрюля, сотрясая хлипкие гипсовые стены и раздувая аккордеон низкочастотных звуковых волн, накатывающих сквозь тонкий деревянный пол.

Иногда, вспоминая ее, я стоял посреди комнаты и чувствовал, как вибрация дома проходит сквозь мои босые ноги, отдается дребезжанием в костях, настроенных на частоту внешнего мира. Моя кровь гудела от наслаждения. Моя сестра пела во мне, сквозь меня, окликая меня из своей клетки, прощая мне мои тайны и дочиста вымывая мое сознание. Но воздух в моем доме был полон вони, как и мое тело внутри, — будто я наращивал скорлупу из пор моей кожи, и теперь оказался сдавлен в ней, воняя, разлагаясь и жалея самого себя, потому что не мог быть с нею рядом.

Я не выходил из дома — только за алкоголем и мясом. Я напивался, распуская путы своей замкнутости в себе, и ел мясо сырым, думая, что это моя сестра, пересаживая ее плоть в свой желудок, чтобы она могла расти во мне, и жить через меня, подобно раковой опухоли. Когда ее заключили в это место — в тот же час жизнь стала покидать мое тело. Я вышел из зала суда на ядовитое солнце Лос-Анджелеса, чувствуя, как свет неотфильтрованным пробивается сквозь мои веки, и опухоль в центре моего мозга растет. Эта опухоль имела форму розы, и ее лепестки были остры, как бритвы. С каждой новой мыслью лепесток отделялся от цветка и кружил по спирали сквозь мясо моего мозга, медленно вырезая большие куски моей личности.

Когда она приехала, стояла середина лета. Я не видел ее три года. Автострада ни на миг не прекращала извергать на дома едкую желтую сажу, сжигая мои кожу и глаза и затягивая окрестности золотым пигментом, сверкавшим на солнце, как кожа акулы. Жара липла к смогу. Жара была тяжкой и мучительной, она опускалась в мою грудь, переполняя тело ядами с каждым вдохом. Я пил и потел, сидя в доме за сдвинутыми шторами с выключенным светом. Я видел отражение своей сигареты в мертвом экране телевизора и думал, что повисший на нем тлеющий огонек — это я, и я живу в иссохшем мире проводов и электроники за стеклом.

Я услышал, как сигналит таксист, выглянул в окно и увидел на заднем сиденье ее. Она сидела прямо и оглядывалась по сторонам, будто пыталась оценить происходящее. Может, даже не была уверена, что помнит это место. Она билась на сиденье, пытаясь освободится от его хватки, словно оно было живое. Казалось, она не помнит, что можно просто открыть дверцу и выйти. Ее прямые волосы слиплись, они так лоснились от грязи, что казалось, она только вышла из душа. Она откидывала их со лба, собирая их в пальцы, как длинных черных червей, которых она не хотела касаться. Но она казалась мне прекрасной. Ее лебединая шея была длинной, изящной — в точности как шея нашей матери, пока она ее не перерезала. Ее лицо смотрелось гладким белым овалом на полированном пьедестале. То было лицо высшего, избранного существа, чьи глаза столь черны и затоплены жестокостью и безжалостным умом, что когда я увидел ее теперь, почувствовал себя так, как всегда чувствовал себя рядом с ней: съежившейся одномерной вырезанной фигурой, вторичной тенью, отслоившейся от контура, который она отбрасывала на мир.

Водитель вновь посигналил и раздраженно бросил взгляд на приоткрывшуюся занавеску. Но я стоял завороженный, видя, как ее нижняя губа вздрагивает точь-в-точь как тогда, когда мы лежали голые на прохладных простынях, лаская наэлектризованную кожу друг друга павлиньими перьями, подобранными на пустыре позади двора. Тогда ее губа была содрогающимся животным, и она учила меня играть с ним, кусая и мучая его, как будто я хищник, играющий с добычей.

Я сбежал с лестницы, пьяный от радости. Воспоминания о нашей жизни вдвоем застыли, а потом раскололись, как яйцо, в моем горле, разливаясь во мне беспомощностью и наполняя меня силой. Я рылся по карманам, пытаясь заплатить таксисту. Она вышла из машины, от солнца связывая свой взгляд пучком, бросая светилу вызов — пусть попробует сбить ее волной смога и жары. Она стояла, вздрагивая, в своем розовом больничном халате и тапочках. Одна ее нога была тщательно побрита и отполирована кремом так, что отражала свет солнца, как бледно-розовый мрамор. Другая выглядела как только что вырытая из грязи, где она долго лежала и разлагалась. Ногу покрывала грубая шерсть, которая резко обрывалась у тонкой лодыжки, точно кровь под этой обтягивающей кожей была слишком жидкой, чтобы питать эту шерсть. Кожа под ней выглядела гангренозной шкурой рептилии, осыпавшейся белыми чешуйками, которые смешивались с волосами и сверкали на солнце хлопьями жемчуга.

Она наклонилась и поцеловала меня в щеку. Губы ее были холодны и мокры. Я почувствовал, что слабею. Я слышал запах тлена из-под ее одежды, похожий на запах моих собственных задохнувшихся внутренностей. Она отодвинулась, и серебряная нить ее слюны соединила нас, натягиваясь между ее кожей и моей, как хрупкий прозрачный нерв, что колыхался вместе с жарой, поднимавшейся от бетонного шоссе. Я чувствовал, как ее любовь пульсирует, перекачиваясь по жидкому шнуру в мой мозг, открывая мне тайны инъекцией ее одиночества.

Дрожь отогнула край ее халата. Теперь ее грудь была практически обнажена и сверкала на солнце, полная и беззащитная. Таксист заметил это, но притворялся, что не видит, и на какое-то мгновение я тоже — меня поглотило ощущение упругого соска между зубами, и сладкое целебное молоко сочилось в меня. Наконец, мне удалось расплатиться с грязным ублюдком и, велев ему убираться к черту с моей собственности, я запахнул на ней халат и помог подняться по лестнице.

Закрыв за собой двери, мы остановились на лестничной площадке, опираясь на трухлявый деревянный поручень и глядя в сторону шоссе. Все было затянуто плотной вуалью кроваво-бурого цвета. Я прижимал ее к себе. Небо серым одеялом давило на нас, оно не открывалось в космос, а было наглухо заперто в стенах лязга и испарений, смыкавшихся прямо над нашими головами. Воздух лип к нашим лицам, как сироп. Самолеты пролетали так низко, что их брюха казались днищами огромных лодок из-под воды. Когда они скользили над нами, урчанием сотрясая дом, мы различали пассажиров, удивленно глядевших на нас, будто мы были миниатюрными манекенами, ожившими на раскинувшемся под ними ландшафте парка развлечений.

Я вытянул руку к шоссе, и она последовала за ней взглядом. Шоссе вздымалось на одной с нами высоте — так близко, что, казалось, я мог бы дотронуться до его ограды. Но водители, наглухо запечатанные за стеклами своих машин, оборудованных кондиционерами, путешествовали в этих капсулах сквозь иной мир, полностью отделенные от него и от нас стенками аквариума.

Так мы и стояли, и она положила голову мне на плечо. Ее слезы сочились сквозь ткань моей майки и жгли кожу, как кислота. Я поцеловал ее влажный лоб и увидел, как ее глаза мечутся туда и сюда вслед за проезжающими машинами. Она словно пыталась поймать взгляд каждого проезжающего мимо водителя. Ее глаза выстреливали начиненными концентрированной ненавистью гарпунами, которыми она пыталась поразить их беззащитные сознания. Если бы кто-то из них встретился с ее взглядом, серая губка за его глазами мгновенно бы вскипела. Но никто не смотрел на нас. Мир за пределами трассы был невидим.

В доме было темно. Когда наши глаза привыкли к отсутствию света, в темноте медленно проступили очертания комнаты — точно забытые воспоминания, приближающиеся сквозь туман. Она стояла в центре комнаты и вращалась, вытянув руки и сгребая пальцами воздух, словно колдунья, собирающая сокрытый мир, всасывая мою сущность в себя ртами, прорезанными в кончиках ее пальцев. Постепенно нам обоим открывалось, как слаб я был без нее. Выпотрошенные кожурки тел, которые я сбросил, висели по всему дому на крючьях, укрепленных в балках потолка, стекая струйками, плавясь в замкнутой тьме и духоте и насыщая воздух запахом своего распада, будто засохшие лилии в гниющем саду.

Сестра сбросила халат на пол. Ее плоть вырастала из отбросов и крови, играя радугой, как ночной цветок, вытягивающийся к луне. Она танцевала нагая среди потрохов, мусора и пивных бутылок, словно переходила вброд вспененное красное море. Аромат ее внутренностей просачивался из-под ее кожи в затхлую атмосферу комнаты, постепенно нарастая и вытесняя запах моего ничтожества знакомым бальзамом ее желез — ароматом, столь близким к запаху моего собственного тела, что меня влекло к нему, как насекомое к царице. Ее лицо излучало матовое сияние, будто магический шар, поглощающий свет и тепло окружающего мира. Я впадал в нее, как поток. Энергию моего тела струей засасывали ее глаза. Она вытянула руки и окутала меня поцелуем, который одновременно иссушил меня и наполнил сочащимся теплом ее жизни. Ее язык бархатным слизнем заползал мне в рот, как в нору, потом змеился вниз по горлу в мое нутро, чтобы свить там гнездо и расти в нем.

Она расстегнула мои штаны, напевая на ухо ту самую песенку, которую пела мне, когда мы были детьми, — как тайный, давно забытый зов. Моя обнаженная эрекция пылала, упираясь в холодную влажную кожу ее живота. Ее сила укрепляла меня. Она пробралась в меня и извивалась во мне. И когда первые спазмы моей горячей белой жидкости изверглись, она взяла меня в руки и направила поток по своему животу. Размазывая его вверх по грудям, шее и лицу, она запечатывала себя в коре второй кожи, как в только что выделившемся из желез насекомого коконе прямо посреди лишенного солнечного света леса колышущейся плоти.

Мы забили дверь нашего дома изнутри. Она питается мясом и кровью, растущими повсюду вокруг нас. Солнце струится сквозь задернутые шторы, как моча. Она пробирается вслепую через мои жилы, минируя меня. Я безвольный предмет, но я оживаю, когда она прикасается ко мне. Каждый раз, когда она кончает, все меньше от меня остается в моем теле. Скоро я буду пуст: мертвая кожура обвисшей кожи — такая же, как и другие. Звуки шоссе и самолетов, пролетающих над нами, отдаются в стенах и пропитывают внутренности этого дома наслаждением. Мы кончаем, внедряясь в нутро этого мира, и он кричит. Я двигаюсь в ней, и мне хорошо. Я — живой, я наполнен любовью, рассеивающейся, как пар дыхания, повисающий в холодном воздухе. Моя сестра вдыхает меня в свое тело, переваривая меня.

1994

[Brok]

Майкл Джира
СОБАКА

Двое мальчиков сидели на камнях высохшего русла, уходившего в широкое черное устье канализационного коллектора. Светловолосый ковырял палкой камешки и гальку под ногами, обнажая заросший грязью влажный слой мелкого песка, перемешанного с цветным пластиком и битым стеклом. Густой затхлый запах мочи и ядовитой помойной жижи поднимался из свежих разрывов на затвердевшей поверхности. Огромные заросли тростника и бамбука вставали сплошной стеной джунглей по обе стороны выбеленных солнцем камней, устилавших дно. В частую решетку опавшей листвы были вплетены пожелтевшие газеты, кустики перекати-поля, распущенный розовый детский свитер, полусгнивший птичий скелет, распятый на водорослях, сморщенная и рваная теннисная туфля — все это принес поток нечистот или выбросили в канаву с дороги, проходившей над ней. Дорогу заполняла непрерывная цепь автомашин, тянувшаяся, извергая оседающую на землю смесь пыли и мутных черных выхлопов, от горизонта до горизонта.
Мальчик постарше сидел на своем камне, как готовая к прыжку голодная пантера. Длинные черные волосы лоснились от пота и липли к коже его пунцовых щек. Он достал банку растворителя, плеснул на тряпку и накрыл ею лицо. Втягивая ядовитые испарения в глубь своих легких, он задерживал дыхание, бездумно уставившись в маслянистую черноту трубы и машинально обмахивая лицо рукой, чтобы не дать растущему облаку гнуса осесть на слезные протоки и губы. Он передал банку светловолосому, встал и распял свое длинное тощее тело буквой «X» поперек туннеля, схватившись пальцами за верхнюю кромку, пока его сознание вихрем засасывало в вибрирующие орнаменты прохладной тьмы. Когда мальчик помладше с преувеличенным старанием втянул в себя жгучие пары — как астматик, отчаянно пытающийся сделать вдох, или ныряльщик, выныривающий на поверхность воды, чтобы набрать воздуха, — старший, склонившись над трубой, завыл протяжно в нос, словно безумный рожок, испускающий ноты, что мечутся беспорядочным эхом от одного конца трубы к другому, постепенно затухая в бездне. Младший присел среди камней, разбросав свое тело дико несуразными углами, — эпилептик, застывший в середине припадка, да так и оставшийся лежать в ступоре. Он посмотрел сквозь привычную завесу слипшихся от грязи волос на разливающийся вокруг белый свет солнца, сочащийся с неба сквозь экран грязи и смога к тому месту на дне русла, где лежал он. Свет окутывал его, потом выплевывал, захлебывающегося лепетом в эпицентре взрыва онемелых слепящих огней. Он очнулся, обнаружив, что раскачивается на краю огромного валуна, и увидел, как его друг скрылся в черной пасти трубы, похожий на длинноногого паука, убегающего в нору. Вслед за доносившимся из глубины стуком каблуков своего друга, вторя ему ответным стуком своих, мальчик тоже стал спускаться в трубу, одной рукой шаря по холодной шероховатой стене, в другой сжимая банку и тряпку. Уже через несколько шагов свет, проникавший из входного отверстия, растворился полностью: его поглотила кромешная тьма, обступившая их со всех сторон, перехватывая и обрывая своей давящей массой любое возможное воспоминание или связь с внешним миром. По пути мальчики часто останавливались, прижимаясь к закругленной металлической стене, и передавали друг другу банку с тряпкой. Во тьме сгущались тени галлюцинаторных существ и били фосфоресцирующие цветовые ливни, кружась и впиваясь в закрытую змеящуюся пустоту, бежавшую под бесконечными индустриальными комплексами, хаосом и пылью города, раскинувшегося руинами там, наверху.
Через полчаса бездумного спуска они вышли к стыку, уходившему вверх и направо, где другая труба врезалась в тоннель под прямым углом. Их обдал поток густого горячего воздуха, который эта труба накачивала в главный тоннель. Они попытались обследовать эту новую черноту, но угол подъема увеличивался, и росла концентрация удушливой В0ни — смеси горелой пластмассы, едких химикатов и органических отходов человека или животного. Страх потерять обратный путь усилился, и они повернули назад — туда, откуда пришли. Вскоре после того, как они начали медленной спиралью спускаться, время от времени завывая и всхлипывая, вглубь отдававшейся эхом мертвой пустоты, они услышали низкочастотный лязг — тот нарастал откуда-то издалека за их спинами. Когда его интенсивность достигла рева, старший рявкнул, чтобы младший запрыгнул ему на спину и держался. Слившись в единое существо (младший прильнул, будто слепой новорожденный ленивец к спине матери, к старшему, что было силы вжавшемуся в металлическую спираль), они закричали, но не услышали своего вопля, когда мутный поток грязи накрыл их по шею. Выброс жидких химикатов, смешанных с кровью и нечистотами, обрушился

на их спины с невероятной силой, силясь смести их, а они отчаянно пытались удержаться на ногах. Осколки банок, металлическая стружка, мягкие сгустки фекалий и даже целая лента коровьих кишок волной пронеслись по ним — регулярный выброс отходов с фабрик и боен там, наверху.
Когда волна схлынула, они, хохоча, покатились по скользкой поверхности витых стенок тоннеля. Младший обнаружил, что держится за банку волшебной жидкости, как крестьянин, сжимающий распятие перед огненным воинством ада. Они разделили остатки жгучих испарений и бросили банку. Та запрыгала, отскакивая от стенок тоннеля, и исчезла в черной бездне. Они двинулись дальше, спотыкаясь и расплескивая грязную жижу, которая теперь хлюпала у них в ботинках. Время от времени старший резко вскрикивал в темноте короткими взрывами пересохшего горла, точно психопат, измученный смирительной рубашкой. Младший сунул черные от грязи пальцы в рот и отозвался пронзительным свистом в отдающуюся эхом глубину. Он бессмысленно представил себе, что его ведут в ад — место, где тьма наполнит его жадные легкие густым потоком эбеновой пены. Продвигаясь, он не чувствовал страха — вообще ничего, кроме токсической эйфории, охватывавшей его с каждым вдохом испарений, кроме своей беспомощности, тонущей в абсолютном-отсутствии-света наркотической галлюцинаторной бездны в их тоннеле под городом.
Постепенно стал различаться туман цвета охры, сочившийся во тьму, образуя кривую, огибавшую стенку тоннеля у них над головами. Они почувствовали, как их зрачки сужаются, чем ближе они подходят к зарешеченным металлическим воротам, закрывавшим устье трубы. Сгустки зеленого вещества, застрявшие в решетке, свисали, капая, с прутьев стальной паутины в свежем солнечном свете, словно лианы ядовитой плоти в подземных джунглях. Мальчики посмотрели друг на друга — оба по шею в толстых коричневых панцирях гадости, засохшей свежими рубцами, как пародия на рыцарские до спехи. Кусочки волокна, сигаретные бычки, клочья волос и опарыши прилипли к затвердевшей корке дряни.
Они протиснулись в ворота, попутно соскребая часть черной грязи. Вопя, как дикари, выпрыгнули на солнце и покатились по белым песчаным берегам, поднимавшимся по обеим сторонам потока гнили, который регулярно выплевывала труба, покрывая черной липкой коркой песок и камни на своем пути к морю.
Накатывающие волны тихо сворачивались в густой черной воде пустынной бухты, оставляя на берегу гнилую массу, что текла в нее вместе со слякотью. Рассыпающиеся кучки гранулированного пенопласта, спутанные пучки конских волос, связка огромных ветеринарных шприцев — одни разбиты, другие все еще наполовину заполнены кровью, — пластиковые формочки, в которых льют гарнитуру машин, рваный по-ляроидный снимок, запечатлевший обрюзгшую голую женщину, бесстыдно развалившуюся на кровати с рюшами и как бы ухмыляющуюся мужу за фотоаппаратом, выброшенные резиновые сандалии, связка дешевых люминофорных детских браслетов и бесчисленное множество других предметов, оказавшихся слишком легкими, чтобы погрузиться в растущую под водой зыбучую пустыню отходов. Этот хлам откладывался вдоль берега, волны придавали ему призрачные формы, отливая с камней и песка, которым осыпались подножья утесов, обрамлявших бухту.
Перепрыгивая с камня на камень, мальчики продвигались вдоль берега. Добрались до большой лужи зацветшей дождевой воды, прыгнули в нее и смыли дерьмо с одежды. Усевшись на камни, они обсыхали на солнце. Старший достал непочатый пузырек ярких цветных таблеток из кармана джинсов и насыпал пригоршню себе и младшему. Потом нашли чистую лужу поменьше и запили набор амфетаминов, синтетических галлюциногенов и барбитуратов прохладной водой из ладоней. Мальчики лежали среди камней, наблюдая дым, затянувший все небо, и слушали непрерывный шо-

рох тягучих волн, ясно различимый за рычанием грузовиков, тянувшихся по дороге над кромкой утесов. Грузовики, проползая по дороге громыхающей армадой раненых доисторических существ, ревом возносящих свою агонию к нависшему небу, сотрясали землю насквозь — от скал до пляжа. Когда солнце скрывалось в завесе дыма и гари, тени, ложившиеся на землю, превращались в призрачные антропоморфные порождения их химического бреда.
Старший свернулся на боку, поджариваясь на солнце выкинутым и высохшим зародышем, оставленным умирать среди этих камней своей заблудшей, мутирующей гигантской матерью, рывшейся на свалке разрушенного города. Его глаза невидяще закатились, а песчаные мухи копались в засохшей слюне в уголках его рта. Пальцы мальчика, скрюченные у груди, сведенные судорогой, корчились, будто печатая лихорадочное описание его безумия. Младший брел вдоль тонкой жесткой полоски песка между водой и камнями, не чувствуя онемевшей плотью своих ног ссадин и порезов от битого стекла и металлической стружки, погребенных в песке. Прямо за чертой летаргических волн, которыми лоснилась черная вода, к югу дрейфовала колыхающаяся масса изорванной плоти. Впереди на пляже виднелась какая-то темная груда — она дрожала как живая. Подойдя ближе, мальчик увидел огромную уродливую собаку. Та тяжело дышала короткими ритмичными вдохами. Одна задняя нога у нее была оторвана — возможно, грузовиком, — а после этого она, должно быть, скатилась по склону и приползла по камням на пляж. Туча ворон наблюдала за ней из сухих ветвей дерева у подножия скал.
Не поворачивая головы, собака посмотрела на мальчика и улыбнулась; язык ее бессильно свисал на песок, стекая гребнями пены. Песчаные мухи стайками танцевали от ее глаз ко рту и дальше — к громоздящейся пене, к открытой ране, к растущей луже крови. Три краба размером с ладонь уцепились за рану, поедая оголенное мясо.
Мальчик нашел в камнях палку и расшвырял крабов в стороны. Воткнув палку в рану, он поворачивал ее до тех пор, пока собака не исторгла последний крик боли, захлебнувшийся в какофонии вороньего грая, отдавшегося в скалах, как крики детей, играющих на школьном дворе.

1994

[Brok]

Майкл Джира
ГНИЮЩАЯ СВИНЬЯ

В моей комнате сто градусов тепла. (По шкале Фаренгейта. Примерно 47°С.-прим). Здесь нет окон. Кондиционер всегда включен и дует в комнату горячим затхлым воздухом. Я не выключаю его, потому что мне нравится гнилостное качество густого воздуха: оно живое, в нем зарождаются существа. Механическое гудение и лязг машины глушат любые звуки, которые иначе могли бы просочиться с улицы — оттуда, из убийственно желтого солнечного света.
Я лежу в кровати укрытый: выглаженное влажное стеганое покрывало, коричневое шерстяное одеяло, смятые тряпки, пересыпанные крошками и огрызками конфет. Запах тлена окутывает мое тело, изолируя меня от окружающего. Моя голова торчит из-под покровов, похожая на отрезанную свиную голову на подушке. Свет выключен, темнота черна и непроницаема, плотность жары и вони сгущают ее еще сильнее. Но телевизор включен всегда — он посылает световой тоннель, высверливающий путь сквозь тьму ко мне, вспыхивая призрачными тенями, показывая мне бесконечные чудеса вселенной. Я чувствую, как сообщаюсь отсюда, из своей норы, с каждым. Я — частица безграничного сознания. Мои огромные глаза, будто отшлифованные камни, вправленные в упругую плоть свиньи, алчно фиксируют взгляд на фанфаронских картинках экрана. По-моему, ни одна не относится к чему-либо за пределами ее самой: она существует, созданная светом. «Лицо человека», к примеру, не является лицом человека, — это дискретная форма со своей жизнью, эманируемая и непрерывно преобразуемая светом. Я не осознаю себя, когда смотрю на это. Я боюсь шевельнуться, потому что не хочу нарушать равновесия. Я довел себя до потери контроля над собой, но все же сохраняю способность осознавать потерю контроля и извлекать из нее удовольствие, похожее на тянущуюся перед оргазмом секунду. Я вижу свою душу, зависшую передо мной в потоке света и цвета над косной материей моего тела. Это ожившее облако, туча демонических насекомых, дурной запах изо рта, ставший видимым. Оно всасывается само в себя, как вещество из света, исчезающее в водовороте черной дыры. Оно соскальзывает в сток где-то за эфиром — отвратительный обрюзгший белый зародыш с ненасытными потребностями.
Я таю, холм жира на жаре. Жир свисает с моего тела огромными пластами, и они двигаются с каждым вдохом, словно тектонические плиты земли, отзывающиеся на подземные толчки. Мои глаза не мигают. Они вбирают в себя все, но также и отражают все, как черные зеркала. Мое дыхание — действие намеренное. Если я не сосредоточусь, я задохнусь. Я чувствую все. Тонкий слой пота, покрывающий мое тело, служит повышению электропроводности. Я — амебная, вялая версия чудовища Франкенштейна, вывалянная в собственной вязкой грязи, втягивающая воющий хаос Вселенной в себя, движимая им, подобно чувствующему трупу, одержимому жаждой мести. Я голоден, как ленточный червь в моей черной мерцающей комнате-желудке.

Фигура тени на стене отрезает голову маленького мальчика. Огромный призрачный убийца держит голову, будто викинг, выставляющий на обозрение военный трофей. Он раскачивает голову над собой, держа ее за волосы. Тень и кровь разлетаются в воздухе черным вихрем. Пригоршня мозгов мальчика падает мне на лицо теплым творогом. На экране телевизора — крупный план глаза, выпученного от страха, будто рыбий. Лоснящийся от масла жеребец приседает на тренажере «Солофлекс», вскрывает себя неправдоподобно заточенным и сверкающим кухонным ножом, перебрасывает свои болтающиеся кишки через плечо, как трансвестит, прогуливающийся в норковом боа, и направляется прямиком в школьный класс, где полно обнаженных и вымазанных дерьмом детишек, которые пожирают его в кровавом торнадо острых, как бритва, зубов. Их, визжащих и тявкающих, будто свора собак на поводках, уводит учительница, одетая в неоново-желтые трико и пурпурные туфли на высоких каблуках, и кожа у нее жесткая и гладкая — явно как у человека, который сам разминается в спортзале по шесть часов в день.
Завтра мне надо выйти и купить чистящие средства, дезинфектанты, резиновые перчатки. Здесь повсюду кровь и дерьмо. Пролежни мои болят. Я воняю. У меня невротический страх: вдруг сердце разорвется в моей груди. Кровать прогнила по центру, так что мой зад тонет в живом водовороте дряни, тайном ходе в другое измерение, где все гниет вечно. Я не решаюсь заглядывать под кровать. Что за ужасные формы жизни плодятся там и глядят снизу на мой отвратительный белый шар?
Моя кровать, клубящийся паром саркофаг в тусклом языческом склепе, установлена в центре комнаты. Телевизор стоит на подставке у меня в ногах, омывая мой распухший запеленатый живой труп голубым эфирным свечением. Слева стена сплошь покрыта высушенными роговыми оболочками тараканов. Каждый раз, поймав одного (а их тысячи, миллионы в стенах, под полом, в потолке — я слышу сквозь сон, как они колышутся морскими волнами), я высушиваю его в печке на медленном огне и прикалываю к стене. Стена отблескивает в мерцающем свете глянцем их брони. Я прикалывал их примитивными спиралями, образующих карту космоса, ландшафты, звезды, иззубренные молнии, черепа, ножи, толстые гермафродитные символы плодородия. Эти дизайны трудно различить из-за того, что все выдержано в одной и той же цветовой гамме — коричневым по коричневому, — но если присмотреться, они тут. Я созерцаю стену часами, как мандалу. Танцующие отблески телевизора придают деталям этого настенного бисера оттенок чего-то грандиозного. Я воображаю, что попал в пещеру под кладбищем джунглей, изучаю, охваченный священным ужасом, первобытную африканскую наскальную живопись, холодную и прекрасно сохранившуюся в малярийной влажности. Поворачивая голову вправо, я вижу созданную мной стену, которая регистрирует время. Это захоронение свидетельств поступательного прогресса моего владычества здесь, на земле. Я надеюсь, что кто-нибудь однажды найдет его, и годы уйдут на то, чтобы расшифровать код. В более приземленном плане эта стена отражает и сексуальные фантазии, время от времени возникающие у меня в голове, случайные столкновения образов, порожденных телевидением, которыми я пользуюсь, как букварем, чтобы запустить цепочку химических реакций в кляксе моего тела. Результат — шедевр, стена, состоящая из тысяч маленьких стеклянных чаш, запечатанных пробками, и в каждой — доза моей спермы, янтарная драгоценность. Каждая чаша аккуратно помечена закодированным описанием вдохновения с прилагающейся необходимой интерпретацией его содержания. Например: «Старуха из выпуска новостей, посвященного бездомным, в парке, завернутая в тряпье, кормит голубей... Я копошусь под ее отсыревшей шерстяной одеждой, вдыхая гниль». Или: «Вырезаю сердце голой по пояс вытягивающей
губы по МТБ рок-звезды с животом, как стиральная доска, и использую его, как вагиноимитатор в моем кулаке». Или вот еще: «Посасывающая пепси секс-богиня в обтягивающем купальнике тушит сигарету о мой лоб, а я, голый, на коленях на раскаленном добела песке плачу и пускаю газы. Малиновые пролежни, как сотня глаз на моей исполосованной белой плоти младенца, а свора калифорнийских сверхчеловеков насмехается надо мной с волейбольной площадки...» Эта стена — архив, монумент, тайное сокровище, которое потенциально может дать ответ на любой заданный кем угодно вопрос, подобно «И-Цзин» или тайным библиотекам Вавилона. Она растет, живая, кристальная, рельефная скульптура, материальная криптография бесконечного всепроникающего сознания. По мере своего роста она покрывает поверхность стены, как стеклянный грибок, отражающий световой хаос телевидения, подобно дальним факелам, столпившимся на темном краю земли. И наоборот, иногда она, кажется, выступает в темноте молчаливо и непреклонно, суровая минималистская пластина, неумолимый завет непроницаемой феноменологии времени. Молоко из моего жирного тела, выдавленное из моего червя...
Иногда мне удается потеряться здесь на целых несколько дней, дрейфуя сквозь вселенную разрозненных образов, сверкающей плоти, ярко раскрашенных потребительских товаров, блаженно вздымающихся волн озабоченности. Мое сознание дочиста вымыто светом. Я героически отказываюсь впускать в себя какие-либо «реальные» воспоминания или желания. Поток неонового пластика несет меня, съеденного себе подобными и канцерогенного, в моих венах бурлят ядовитые химикаты. Когда я сплю, мои сны смешиваются со сценами, порожденными экраном, как сточные воды, сбрасываемые в черное море, наполняющее мою комнату. Прошлой ночью, к примеру, чтобы отомстить за кажущееся безразличие моей любовнице — самодовольной сисястой адвокатше, вроде тех, кого можно наблюдать в еженедельном полицейском шоу, «жестком и реалистичном», — я крался за ней, пока она бродила по заросшим чапарралем холмам Каньона Топанга, на каблуках и в мундире, ища презерватив — вещественное доказательство в деле о разводе, кончившемся насилием. Массивная архитектура ее волос плыла по сухому спекшемуся ветерку, как флаг элитной нации богов. Потом она обернулась и сначала пришла в ужас от моего блестящего слизью тела, а затем решительно посмотрела мне в лицо, сжимая в руке дубинку. Но я оказался быстрее и вонзил мясницкий нож в ее солнечное сплетение, протолкнул его глубже с холодной гримасой наслаждения, которое испытывал, ощущая, как моя эрекция растет с каждым толчком. Пока слетались мухи — не на ее рану, как можно было бы ожидать, а привлеченные вонью, сочившейся из расширяющихся игольных дырочек в моей коже, я рыл узкий проход в грязи своими кистями-ластами, готовя путь к отступлению, и одновременно зарывал ее в этой грязи, оставляя торчать наружу только ее вагину. Потом я ебал свою любовницу через грязь, мой член скользил в ее тайную дыру пресмыкающимся белым хорьком. Птички чирикали у меня за спиной. В чертополохе выл ветер. Пьяный паук полз по моей лодыжке. Пчелы высасывали полевые цветы. Черви вворачивались в перегной. Мужчина в сверкающем костюме и с аккуратно торчащими волосами вылизывал мою задницу дочиста, пока я эякулировал. Я проснулся — разочарованный, одинокий, удовлетворенный и еще больше влюбленный в свою адвокатшу, чем когда-либо прежде... Еще один сон смешался со скандальным дневным ток-шоу. Тема передачи — мужья, чьи жены умерли от рака. Я посмеивался над их убожеством и плаксивой манией публично выражать свое горе, как будто неподдельное счастье — это проблеск, на который каждый потребитель имеет право, а вот теперь это право украдено немытым вором. Мастурбируя, я представлял, как вонзаю нож в каждого из этих мужей, а затем ебу их в ножевые раны. Пока аудитория в одинаковых спортивных костюмах из золотистого кашемира аплодировала, я кончил, смывая всех нас пенящимся морем спермы. Все тонули, изредка выныривая на поверхность, а я скользил на приливной волне, как надувная свинка, несущаяся сквозь время, и щеки мои трепал ветер... Всякая возможность, может быть, и будет реализована, во всевозможных вариациях и нюансах, подгруппах, противоположностях, мутациях мутаций. Тот факт, что я существую или не существую, существует сам по себе во взаимном подтверждении и отрицании. Это означает, что за пределами этого мира есть параллельный мир, во всех своих возможных аспектах и истории идентичный этому, за исключением того, что в какое-то мгновение он либо включает, либо не включает меня. Другими словами, у меня на голове может быть 20 000 волос вместо 19 999 и т. д. Мир полон существ, у которых языки растут из ушей, и служат им крыльями огромных птиц, поднимая их ввысь в малиновое небо. Гной выстреливает густыми струями из увлажненных и умащенных мембран в их затылках. Через пылающие поля стальной травы течет река крови, выкармливающая младенцев, урожай их сочной плоти собирают у озера жирные циклопы с крючьями вместо рук, и все они похожи на меня — вот только они ловкие и торчат в нескончаемом экстазе. Мои руки, неожиданно хваткие, по пятьдесят пальцев на каждой, тянутся с моей кровати, вторгаясь в эту сцену и с чавканьем я хватаю парочку одинаковых белобрысых тринадцатилетних близнецов, мальчика и девочку, и тащу их, извивающихся, в свою пещеру. Пока они пытаются освободиться от моей липкой хватки, я швыряю их на кровать и проталкиваю свои предварительно обслюнявленные кулаки в их анусы, сжимая и душа их внутренности, а они орут приятным дуэтом гармонической агонии и наслаждения: их сливающиеся арии чувственны и гипнотизируют, словно музыка в рекламе дико современного и соблазнительного автомобиля. Покуда мое возбуждение растет, у меня отсасывает с диким, сладостно-липким жаром президент Соединенных Штатов, которого я, пользуясь случаем, сурово отчитываю за то, что он не умертвил достаточно немцев в недавнем геноциде, выдавив им глаза, и я спускаю азотной кислотой в его утробу... Я симбиотически соединен с живой тканью моей постели, разлагающейся заживо. Бесконечность душит меня. Время — смыкающееся отверстие. В какой-то момент я буду знать все, и в этот момент мое существование прекратится, исчерпав собственную возможность (слово «возможность» само по себе есть химерическая невозможность, как и слово «невозможность»)... Все это сексуально волнует меня, но энергия не находит себе выхода и пожирает меня живьем, делая меня жирнее.
У меня есть жизненная философия. Она пришла ко мне во сне, или во время оргазма, или выросла, как синюшная опухоль, в раздутой яме моего брюха, стучась в него изнутри и крича, пытаясь вырваться и выплюнуть свой сок на мир. Я вырезал ее осколком стекла и выставил на полу возле кровати. Пока она роняла ошметки плаценты в лужицу, растекавшуюся у ее подножия, четыре ее головы мерцали в свете телевизора, и каждая рассказывала мне историю, которую я благоговейно выслушивал, лежа здесь, умирая. Я записал их и подписался под плагиатом:

1. Мой рецепт счастья
(Сочинение гниющей свиньи)
Чтобы разрешить проблему моего самоосознания и его настойчивого отказа сгнить полностью, я развил идею, которая позволит мне потерять всякое представление о том, что у меня есть какое-либо начало или конец: я буду плавать голышом в контейнере теплой крови, поддерживаемой на уровне температуры, тела. Мой рот будет крепко зашит, мои уши — залиты воском. Я буду целиком утоплен в крови, дыша через трубочки, пропущенные сквозь мои (запечатанные для всего остального) ноздри в легкие. Машина будет накачивать мои легкие вместо меня, так что я не буду затрачивать усилий на дыхание. Веки будут удалены, набор глазоснимков будет натянут на мои глаза, вшитый прямо в кожу вокруг. Эти глазоснимки будут передавать изображения прямо в мои глаза, прямо в мозг без какого-либо рассеяния. Изображения будут запускаться или генерироваться мной, но так, чтобы я сам не знал о своей причастности к этому. Провода и электроды будут протянуты в мой мозг, а оттуда — к компьютеру. Компьютер будет переводить электрические импульсы в изображения, события, визуальные сценарии, а иногда — в истории, цивилизации, галактики, пустоту. Мой мозг будет немедленно и непроизвольно отзываться на стимул, опережая вмешательство воли, и столь же мгновенно реагировать на новый стимул новым ответом, и так до бесконечности. Мое тело будет питаться внутривенными инъекциями, а испражнения — постепенно заполнять бак с кровью, в котором я буду плавать. В конце концов, я останусь парить в невесомости, поглощенный пучиной собственных отходов. В этом отстойнике будут выводиться животные, и в конечном счете они сожрут меня заживо. Я не буду чувствовать боли, я потеряю всякую чувствительность к тому, что за пределами моего тела. Я не буду чувствовать вообще ничего, средоточие моего существа будет растворено где-то между компьютером и изображениями, порождаемыми мной, опорожненными с мертвой точки в развивающийся процесс... Вот так я представляю себе истинное счастье. В момент растворения реальности, когда я стану жидким, мое тело умрет, но я не замечу этого. Когда мое тело сгниет, изображения будут продолжать взаимодействие без моего вмешательства.

2. Как я научился говорить
(Сочинение гниющей свиньи)
Я способен видеть свой череп изнутри. Я точно знаю, откуда происходит каждая мысль. Я вижу, как она рождается, похожая на насекомое, выползающее из сырой расщелины. Идеи, воображение и память — чужеродные паразиты, живущие за счет поедания моего пассивного мозга. Скоро они пожрут все.
Внутреннее пространство моего черепа затоплено светом. Всякая определенность исчезла. Я оставил свое тело. Мое сознание испаряется из тела, как последнее дыхание из трупа. Я сижу в кресле голый, в тусклом свинцовом свете комнаты. Мои стопы привязаны ремнем к подлокотникам кресла — не для того, чтобы я не убежал, а чтобы заставить меня сосредоточиться. Стопы привязаны к бедрам, а бедра к сиденью. Моя грудь обмотана ремнем и крепко притянута к спинке. Моя плоть выдавливается между пут, будто сдобная булочка. Я размазан и обездвижен. Я даже не могу пошевелить пальцами. Каждый палец крепко схвачен отдельным кожаным ремешком, затянутым и прикрепленным к креслу.
Мое сознание вибрирует вовне. Исходная паника и адреналин моего паралича в итоге превращаются в транс. Комната медленно наполняется водой с температурой тела. Вода поднимается, и моя привязанность к той части моего тела, которая уже затоплена, исчезает. Вода достигает уровня подбородка и останавливается. Теперь у меня нет тела. Мои глаза непрозрачны. Тьма заполняет меня доверху. Единственное оставшееся чувство — это мой язык. Через его кончик пропущен серебряный рыболовный крючок. Еще несколько штук воткнуты с каждой стороны языка, вплоть до гортани. К каждому крючку прикреплена тонкая леска оптического волокна, выведенная наружу и подсоединенная к нескольким шкивам и рычагам на светящемся экране компьютерного терминала высоко на стене. В моменты чрезвычайно совершенной концентрации, терминал слабо вспыхивает, отбрасывая сине-зеленое мерцание по черным водам к моему черепу. Пульсирующий свет — это прямой физический ответ, степень его яркости коррелирует с уровнем сосредоточения, которого я способен достичь. Когда моя концентрация подает сигнал, компьютер посылает шкивам команду натянуть леску, и крючки слегка поддергивают мясо моего языка. От этого, в свою очередь, по синапсам моего мозга бегут импульсы чистой белой боли, что приводит к истечению из меня постоянного согласованного движения, одновременно с которым я интенсивно осознаю, как перестаю существовать. Между двумя этими восприятиями лежит ноль времени. Они существуют в совершенном противоречии и уравновешивают друг друга. Когда я достигаю этого состояния сознания без сознания, экран компьютера начинает сверкать сине-белым — далекая призма цветов радуги, играющих глубоко в ее центре в прямой зависимости от ритма моего дыхания, моего сердцебиения, моей нервной системы. Я расслабляюсь и чувствую, как ослабевает натяжение лески и крючков в моем языке. Эта пауза позволяет памяти, беспокойству, желанию вторгнуться в мое сознание. И из-за этого крючья опять подтягиваются, и так далее...

3. Заметки о соитии
(Сочинение г. с.)
Я боюсь дышать воздухом, потому что знаю, что в действительности это жидкость. Когда я вдыхаю, я тону. Мое тело дрейфует в нем, как личинка в черной воде. Он обрушивается в мои легкие и плещется там, наполняя меня клаустрофобией. Он просачивается сквозь ткани легких, растворяя меня. Я раздираю ногтями лицо до крови и бесформенности, пытаясь разорвать свои границы. Развертывается еще худ шее откровение: мое тело — жидкое непостоянное кишение молекул (каждая со своей отдельной личностью), которое в конечном счете рассеется в более обширном море мешающихся плещущих жидкостей. Я фокусирую свое внимание на пространстве между молекулами, составляющими мое тело. Я распух и готов лопнуть. Страх проносится сквозь меня изнутри наружу. Я наводнен чужеродностью. Мое дыхание — скорее результат случайного скольжения молекул с места на место, чем акт индивидуального тела. Какая бы мысль ни продвигалась по засаленным ходам моего мозга, она несет собственное голодное отрицание. Я затоплен сопереживанием. Когда я пью стакан воды, она густа и кишит жизнью. Мой рот открывается вовнутрь моего тела — в котел болезни, микробов и биологических отклонений. Я не существую сам по себе. Я создан из миллионов живых существ, поедающих друг друга, разлагающихся, поедая друг друга. Студенистая лужа серой спермы растекается по кровати у меня между ног. Если я оставлю ее, как есть, она выведется безобразной пародией человеческих и животных форм, прорастя с кровати кошмарной карикатурой биологического потенциала. Я начну тщательное проведение программы мастурбации с целью распространения растущей во мне волны заразы в окружающем жидком мире.
Я населен мыслями других. Если я отрежу палец, я отрежу поколения истории, стимул, прошедший сквозь меня и давший мне форму. Я создан из сала, наэлектризован, но энергия — не моя. Я используюсь как инструмент, чтобы электричество пело само себе.
Когда я умру, мое тело будет лежать ломтями на столе, порезанное хирургом. Энергия будет продолжать вырабатываться в нем — но со знанием, которое исключает меня. Моя личность, содержащаяся в инертном мясе, которое теперь лежит на столе в морге, станет пищей для чужеродных микробов и носителей разложения. Сумма моего жизненного опыта в момент моей смерти, как и накопленные свидетельства моих мыслей и самосознания, перейдет в форме чужого языка в тела питающегося мира, который пожирает меня. В пустынной комнате ассистенты в резиновых перчатках и хирургических масках, в остром от дезинфекции воздухе, втолкнут в пластиковый мешок груду материи, которая была мной, вынесут мешок в леса и смешают с грязью. Когда идешь с мешком, земля — как упругая губка, пружинящая под ногами. У нее плотность трупа. С каждым шагом нога вминается в поколения мертвых предков. Их тела, их сгнившая и трансмутировавшая плоть стали веществом земли. Когда ешь, перевариваешь их сущность — плодородие, пережившее их разложение. Таким образом, они живут через тебя, через твое потребление воздуха, пищи, воды. Когда вдыхаешь, вдыхаешь смесь газов, которые их тела выделяли в процессе разложения, восстанавливаясь твоим телом. Воздухом, который есть кровь, трудно дышать, но я научился. Мое тело плывет в ней, поглощенное ею. Я дышу, глотаю и думаю кровь. Мое воображение останавливается там, где заканчивается кровь. Кровь окружает меня, затопляет мое зрение, так что когда я думаю, образ, прежде чем он сформируется, уже затоплен кровью. Я — увядшее, древнее дитя, плывущее в густой красной вселенной, пульсирующее и набухающее собственной разумной кровью. Эта кровь знает меня, лижет меня, держит меня на постоянном автопилоте самоотрицающего оргазма, который посылает волны наслаждения в самые отдаленные заводи пульсирующего красного сознания. Я не могу остановить свою жажду разложения. Моя кожа растягивается и распадается. Я вижу сквозь клетки, связанные в сеть, могу отличать их одну от другой. Моя кожа не защищает — она открыта. Ветер дует прямо сквозь нее в мои внутренности. Он проходит меня насквозь, уносит частицы меня, приносит на их место новые. Я тону в свете. Свет — поток дыхания. Мои глаза закрыты, так что мое тело изливает свет изнутри наружу, словно медуза, мерцающая под толщей моря. Прохладный голубой пар прокатывается по моим венам, прокачивается сердцем, насыщая капилляры легких, фильтруется в ткань моих мускулов. В центре моего мозга — вихрь света и цвета. Яма моего желудка кипит светом. Моя плоть горит, как магнезия. Моя сперма — загустевший свет. Он содержит ложные воспоминания, семя новой расы, цивилизацию, чуму, поток ядовитой нефти и мертвых подводных слепых монстров. Кончики моих пальцев выстреливают свет во вселенную и чертят в небе мое имя, затем всасывают его обратно в черную яму антивещества. Немая зыбь бессамостной похоти растет из корня моего члена в гущу непроницаемой пустоты в центре космоса. Эта дыра засасывает меня, потом я регрессирую обратно к одиночной молекуле агонии. Отравленная глупость моего самосознания растет в запечатанном чреве, как семя, закрытое в свинцовом контейнере, захороненном в плотном непроницаемом иле на дне моря. Отсюда, из глубины уютной черноты, я разрастаюсь наружу, выплевывая свою сперму на звезды.

4. Дань моему прежнему я
(Сочинение г. с.)
Сферическое безликое тело — моя жирная живая плоть — подвешено в мертвой точке красной комнаты на металлических кабелях с вонзенными в него крючьями, натянутыми в восьми направлениях к четырем углам пола и потолка. Бесформенный шар моей плоти пяти футов в диаметре, и мое сердце бьется в его центре. Прямо под висящей плотью голый младенец корчится и кричит в холодной цистерне черной нефти. На тонком шнуре из центра потолка, точно над моим кругообразным телом, висит моя отрезанная свиная голова. Мои глаза обшаривают комнату, но не могут сфокусироваться. Моя голова чувствует, что тело под ней — это ее собственное отсутствующее тело, и хочет воссоединиться. Мой рот двигается и язык сигнализирует, обезьянничая речь, но ни звука не выходит из моего рта, ибо легкие не подключены, чтобы качать воздух к моим губам.
В каждом из углов комнаты у глянцевокрасной стены аккуратно сложена небольшая кучка моих внутренностей, привлекающая тучу черных мух. Несколько отлетают в другие области комнаты, время от времени садятся на подвешенную сферу моей плоти, мою голову и ребенка.
Пограничные поверхности комнаты — сырые и с мраморными прожилками, похожими на сетку вен, нервов и сухожилий. И хотя форма комнаты геометрична и точна, вещество стен — органика, сырое розовое мясо. Стены набухают и опадают, будто дышат, и с каждым их расширением прохладный кислород врывается в комнату.
Сердце в центре моей круглой плоти качает прозрачное желе через сложную паутину прозрачных гибких трубок, снабжая мое тело питательным и порождающим материалом. Из моего сердца большая главная труба вздымается посреди моей плоти и питает висящую голову, вонзаясь в искромсанную шею снизу. Отвод той же трубы сбегает вниз от моего тела к ребенку, входя в его горло. По этой большой трубе три сущности — моя голова, мое тело, ребенок — пропускают ощущение, мысль и чувство между собой, «общаясь». Из каждой сущности выходят тысячи прозрачных полос, соединенных друг с другом, с внутренностями по углам, с влажными красными стенами. Эти волокна дрожат и посылают ощущение удовольствия по всей цепи, когда касание крыла мухи перистой слабой дрожью замыкает ее, как ветер, ласкающий волоски на загривке. Энергия, порожденная этим событием, заряжает нефть, в которой лежит ребенок, электричеством, сотрясая мягкую белую плоть, и заставляя дитя беспомощно вопить в тишине. Моя отрезанная голова слышит это и воображает, что звук издает она, шевеля своими губами. Все сообщается друг с другом, у моей головы нет причин сомневаться, что издаваемые ребенком звуки — слоги моих собственных мыслей, ставших речью.

2994

[Jadus]

многабукаф. почитаю, отпишусь.
_________________
यमः कलौ
Diary.ru ЖЖ
EBM - Eternal Black Metal

[Jadus]

Не... после Сорокина скучно.
_________________
यमः कलौ
Diary.ru ЖЖ
EBM - Eternal Black Metal

[Mida]

И так 260 станиц... не, это слишком. слишком утомительно.
Хотя попадаются интересные метафоры, но редко.

Порадовало: "перебрасывает свои болтающиеся кишки через плечо, как трансвестит, прогуливающийся в норковом боа"

[doctor_bugi]

Jadus
А что Сорокина ты читал?
_________________
My LJ: http://doctor-bugivugi.livejournal.com


EBM - Electron Beam Melting ^_^

[Jadus]

doctor_bugi
то, что выложено на его сайте.
_________________
यमः कलौ
Diary.ru ЖЖ
EBM - Eternal Black Metal

[Sosnovyi_List]

Недурственно, довольно приятные такие тексты. Уж точно поинтересней "И узре ослица..." Кейва или того же Сорокина со своим "Голубым салом".
Однако "Кишки" Паланика - всё равно зе бест, хотя это уже не из той оперы ))
_________________
Выхода нет

[Brok]

ссылки в студию. на всё. и на сайт сорокина, и на кишки.
искать неохота....))))

вот жалко не нашёл в цифровом варианте мой любимый "Немой Карлик Поёт". печаать лень...

[Jadus]

srkn.ru - В.Сорокин
_________________
यमः कलौ
Diary.ru ЖЖ
EBM - Eternal Black Metal

[sk]

интересно, однако. но Сороки посильнее будет, имхо. надо будет самому растворителя понюхать - вдруг дельный текст выдет...

[Jadus]

Старк, можно подумать, тебе ваще чота нюхать надо %]]]
_________________
यमः कलौ
Diary.ru ЖЖ
EBM - Eternal Black Metal